Космическая трилогия [сборник] - Клайв Льюис

— Скоро поймете. Скажу в стиле Бэзби: человечество — на распутье. Сейчас, самое главное — решить, на стороне ты порядка или на стороне обскурантизма. По всей вероятности, человеческий род уже способен управлять своей судьбой. Если дать науке волю, она пересоздаст человека, сделает его воистину полезным животным. Если ей это не удастся… тогда нам конец.

— Это очень интересно…

— Основных проблем — три. Первое — межпланетные дела…

— Что это такое?

— Пока неважно. Тут в данное время мы бессильны. Был один человек, Уэстон…

— Он где-то погиб?

— Его убили.

— Убили?

— Несомненно. Я даже догадываюсь, кто именно.

— Господи! И ничего нельзя сделать?

— Доказательств нет. Убийца — почтенный филолог со слабым зрением, да еще хромой.

— За что же Уэстона убили?

— За то, что он с нами. Убийца — из вражеского лагеря.

— И все?

— Да, — сказал Феверстон. — В том-то и дело. Всякие Кэрри и Бэзби вечно твердят, что реакция борется против нас. Они и не подозревают, что это — настоящая борьба. Сопротивление врагов не кончилось судом над Галилеем. Оно только начинается. Теперь они знают, что вопрос о будущем человечества решится в ближайшие шестьдесят лет. Они будут сражаться до конца. Их ничто не остановит.

— Они не могут победить, — сказал Марк.

— Надеюсь, — сказал Феверстон. — Да, не могут. Вот почему беспредельно важно решить, с кем ты. Если попытаешься остаться в стороне, станешь пешкой, больше ничего.

— Ну, я-то знаю, с кем я! — сказал Марк. — Спасти человечество… о чем тут и думать!

— Лично я, — сказал Феверстон, — не стал бы подражать Бэзби. Реалистично ли заботиться о том, что станет с кем-то через миллионы лет? Кроме того, не забывайте, что враг тоже толкует о спасении человечества. Практически же суть в том, что ни вы, ни я не хотим быть пешками и любим бороться… особенно, если победа обеспечена.

— Что же надо делать?

— Вот в том и вопрос. Межпланетные проблемы придется временно отложить. Вторая проблема связана с нашей планетой. У нас слишком много врагов. Я говорю не о насекомых и не о микробах. Жизни вообще слишком много. Мы еще не расчистили толком место. Во-первых, мы не могли; во-вторых, нам мешали гуманистические и эстетические предрассудки. Даже теперь вы услышите, что нельзя нарушать равновесие в природе. Наконец, третья проблема — сам человек.

— Это удивительно интересно…

— Человек должен взять на себя заботу о человеке. Значит это, сами понимаете, что одни люди должны взять на себя заботу об остальных. Мы с вами хотим оказаться среди этих, главных.

— Что вы имеете в виду?

— Очень простые вещи. Прежде всего, стерилизуем негодные экземпляры, уничтожаем отсталые расы (на что нам мертвый груз?), налаживаем селекцию. Затем вводим истинное образование, в том числе — внутриутробное. Истинное образование уничтожит возможность выбора. Человек растет таким, каким нам надо, и ни он, ни его родители ничего сделать не могут. Конечно, поначалу это коснется психики, но потом перейдет и на биохимический уровень, будем прямо управлять сознанием…

— Это поразительно, Феверстон.

— И вполне реально. Новый тип человека. А создавать его будем мы с вами.

— Не примите за ложную скромность, но мне не совсем понятно, при чем тут я.

— Ничего, мне понятно. Именно такой человек нам нужен: отличный социолог, реалист, который не боится ответственности… и умеет писать, наконец.

— Вы хотите, чтобы я все это рекламировал?

— Нет. Мы хотим, чтобы вы все это камуфлировали. Конечно, только на первое время. Когда дело пойдет, нас не будет трогать мягкосердечие англичан. Мы им сердце подправим. А пока, вначале, нам важно, как что подать. Вот, например, если пойдут слухи, что институт собирается ставить опыты на заключенных, старые девы разорутся и разохаются. Назовите это перевоспитанием неприспособленных, и все возликуют, что кончилась варварская эпоха наказаний. Странно, никто не любит слова «опыт»; «эксперимент» — уже получше, а «экспериментальный» — просто восторг. Ставить опыты на детях — да упаси Господь, экспериментальная школа — пожалуйста!

— Вы не хотите сказать, что мне, в основном, пришлось бы заняться… ну, журналистикой?

— Какая журналистика! Читать вас будут прежде всего парламентские комиссии. Но это не главное ваше дело. Что же до главного… сейчас невозможно предугадать, во что оно выльется. Такому человеку, как вы, я не буду говорить о финансовой стороне. Начнете вы со скромной суммы — так, тысячи полторы.

— Об этом я не думал, — сказал Марк, вспыхнув от удовольствия.

— Конечно, — сказал Феверстон. — Значит, завтра я вас везу к Уизеру. Он просил меня привезти вас на субботу-воскресенье. Там вы встретите всех, кого нужно, и осмотритесь получше.

— При чем тут Уизер? — спросил Марк. — Я думал, директор института — Джалс. (Джалс был известным писателем и популяризатором науки).

— Джалс! Ну, знаете! — сказал Феверстон. — Он представляет институт нашей почтенной публике. А так — какой с него толк? Он не ушел дальше Дарвина.

— Да, да, — сказал Марк. — Я и сам удивлялся. Что ж, если вы так любезны, я согласен. Когда вы выезжаете?

— В четверть одиннадцатого. Я за вами заеду, подвезу вас.

— Спасибо большое. Расскажите мне, пожалуйста, про Уизера.

— Джон Уизер… — начал Феверстон и вдруг воскликнул. — Ах ты, черт! Кэрри идет. Придется слушать, что сказал Два Нуля и как наш политик его отбрил. Не уходите. Я без вас не выдержу.

Когда Марк ушел, автобусов уже не было, и он направился к дому пешком под светлой луной. Когда же он вошел в дом, случилось что-то небывалое — Джейн кинулась к нему, дрожа, и чуть не плача, и повторяя: «Я так испугалась!»

Больше всего его удивило, что она ослабела, обмякла, утратила скованность и настороженность. Так бывало и раньше, но очень редко, а в последнее время вообще не было. Кроме того, вслед за этим, наутро, разражалась ссора. Словом, Марк удивился, но ни о чем не спросил.

Вряд ли он понял бы, если бы спросил; да Джейн и не сумела бы толком ответить. Однако причины были просты: от Димблов она пришла в пятом часу, оживилась по пути, проголодалась и поверила, что со страхами покончено. Дни становились короче, пришлось зажечь свет, опустить шторы, и тут уж страхи эти показались совсем смешными, как детский страх темноты. Она стала думать о детстве и, быть может, вспомнила его слишком хорошо; во всяком случае, когда она пила чай, настроение ее изменилось. Ей стало трудно читать. Она забеспокоилась. Потом, довольно долго, она считала, что испугается, если не будет держать себя в руках. Потом она решила все-таки поесть, но не смогла. Пришлось признать, что страх вернулся, и она позвонила Димблам. Миссис Димбл почему-то помолчала и сказала, что пойти надо к какой-то мисс Айронвуд. Джейн думала, что речь идет о мужчине, и ей стало неприятно. Жила эта врачиха не здесь, а повыше, в Сэнт-Энн. Джейн спросила, надо ли записаться. «Нет, — сказала миссис Димбл. — Они будут вас…», и не докончила фразы. Втайне Джейн надеялась, что та все поймет и скажет: «Я сейчас приеду», но услышала торопливое: «До свиданья». Голос был странный, и Джейн показалось, что сейчас они с мужем говорили именно о ней… нет, не о ней, о чем-то более важном, но с ней связанном. Что значит: «Они будут вас…»? «Они будут вас ждать»? Жуткое, как в детстве, видение каких-то ожидающих ее людей пронеслось перед нею. Она увидела, как мисс Айронвуд, вся в черном, сидит, сложив руки на коленях, а кто-то входит и говорит: «Она пришла».